Для сайта citycelebrity.ru я перевела статью о сотрудничестве с галереями, она стала частью достаточно толкового обзора.К сожалению, в нем не рассказывается об опыте российских художников. Желание восполнить этот пробел стало поводом к интересному разговору с Егором Кошелевым.Кошелев — яркий современным художник, лауреат международной премии Strabag Award (2012). Его работы находятся в собрании Московского музея современного искусства, Государственной Третьяковской галерее, Музее «Царицыно», собрании Deutsche Bank, а также в частных коллекциях в России и зарубежом.
Автор, которого галереи нашли сами.
— Расскажите, с какими галереями вы сотрудничаете?
— Я сотрудничаю с московской галереей Риджина и аукционным домом Vladey.
— Как все началось? Вот институт закончен (МГХПА им. С. Г. Строганова, монументальная мастерская), диплом сделан… и что? Как началась профессиональная деятельность, сотрудничество с галереями?
— Как и у многих, сначала был такой период… крайне хаотичный. Дело в том, что я заканчивал институт в то время, когда для молодого человека не было практически никакой открытой информации относительно того, как функционирует наше современное искусство. Мне оно было очень интересно, я видел, что на этой территории шли наиболее интересные художественные эксперименты. Однако, знаком я с ним был весьма поверхностно — не видел ситуации в целом, не понимал логики ее развития, не было ни личных контактов, ни навыков общения с институциями. Только желание что-то делать, утверждать, оспаривать – такой молодой творческий азарт, на котором, впрочем, можно долго работать. И естественно, сразу после окончания института возникли вопросы – что я хочу сказать в искусстве, чем зарабатывать себе на жизнь, и можно ли вообще прожить в этом мире, занимаясь любимым делом. Надо заметить, все, что мы тогда делали в Строгановке, было абсолютно не релевантно современной художественной ситуации. И где-то года три я приходил в себя, пытаясь собрать себя как автора, освободиться от академического шлака – я писал и уничтожал написанное, ненавидя себя за собственное бессилие.
Я также занимался монументальными заказами, все они были очень причудливыми (надо будет как-нибудь описать это в отдельном тексте), но это был интересный антропологический заход, после которого я потерял последние иллюзии относительно высших слоев нашего общества. Заработанных денег хватало на свободное творчество, и я мог что-то делать, ни на кого не оглядываясь. Продвигалось оно поначалу, правда, очень туго. Я хотел отбросить решительно все, что получил в Строгановке, и через какое-то время мне это почти удалось.
— Но школа рисунка то осталась?
— О, она начала проявляться лишь после того, как я признал ее необходимой. Я долго и целенаправленно «разучивался». И, к счастью, ничего не сохранил от так называемого «конструктивного рисования», которое скорее вредит художнику, мешает его пластическому чувству. На самом деле, для художника очень важно нащупать некую точку отсчета для своего творчества.
Я года два с половиной, наверное, писал ту работу, которую я считаю первой, после чего началось некое осознанное движение
— О какой работе идет речь?
— Это вещь, которая достаточно мало известна, так как вскоре была куплена, и почти не экспонировалась. Называется она «Верные друзья», это такая постграффитистская работа.
Постепенно я начал участвовать в групповых выставках. Важны, например, оказались ежегодные экспозиции в Московском Музее Современного Искусства. Это были события, где художники одного поколения узнавали друг друга. Но в целом, мне, как и многим другим, было абсолютно не ясно, как существовать в актуальном художественном пространстве.
Именно середина нулевых, оказалось временем вхождения нового поколения художников. К тому моменту среднее поколение закрепилось как безусловные лидеры художественного рынка — я говорю о таких художниках как Дубоссарский и Виноградов, Кошляков, Кулик.
2005 – 2007 годы были периодом мощных рыночных успехов русского искусства – которым мы, тогда едва вышедшие на сцену, были свидетелями, и от которых пребывали в завороженно-ошарашенном состоянии. Казалось, впрочем, что это совершенно не наша история, и мы навсегда останемся ей чужды.
Насколько я помню, в тот момент – это два-три года — образовался явный дефицит молодых художников. Все спрашивали, что с молодежью, где они все прячутся? Поэтому выставки ММСИ, которые проводились в рамках проекта «Мастерская», действительно, были очень значимы. Их посещали авторитетные критики, коллекционеры, галеристы. Какие-то работы закупали в коллекцию музея. Туда, в частности, заходил галерист Владимир Овчаренко, который, увидев мои работы, предложил поработать вместе.
— То есть, вы участвовали в выставках и специально галерею не искали, а она нашла вас сама?
— Получается, что да. Собственно, я думал только о творчестве, не особо надеясь, что смогу в ближайшем времени отыскать выход на рынок. Но галерея нашла меня сама и мы начали сотрудничество, которое до сих пор продолжается.
— Можно подробнее о самом сотрудничестве, на сколько оно вам помогает, на сколько мешает? Ориентируетесь ли вы в своей работе на мнение галериста или это абсолютная свобода творчества?
— Скорее, последнее.
Любой серьезный галерист понимает, что если давить на художника, пытаться переделывать его под рынок, в конечном счете можно его уничтожить.
Все то, чего ты добиваешься своими поучениями, может пойти ему во вред. То есть, художнику нужно просто дать свободно работать – либо он проявит себя как самостоятельная художественная личность и найдет путь к потенциальному ценителю, либо, что тоже нельзя исключать, перегорит и испишется. Что касается меня, в рамках галерейной жизни я развивался достаточно резко, у меня были заметные стилистические скачки. Иногда меня спрашивали, неужели настолько на меня влияют мои патроны. Ничего подобного. Просто творческая эволюция в действии.
— То есть галерея для вас скорее способ показать свои работы. Это история не про запрос и обязательства? В смысле, стиля, количества предоставляемых работ, выставок в год?
— В такой жесткой форме — нет. Но, думаю, галерист рассчитывает, что художник будет систематически что-то делать, что у него будут новые высказывания.
Да, есть тип художника, который обладает своим «фирменным почерком», и всем удобно, что он фабрикует хорошо опознаваемый товар – 50 холстов в год фирменного Такого-то или Этакого, но это напоминает добровольное творческое заключение. Правда, я – человек, выросший в академической системе. И наиболее явный плюс этой системы заключается в том, что она приучает к определенной профессиональной дисциплине. По моим наблюдениям, люди, которые выживают в творческих вузах, сохраняют желание творчески работать, достаточно собраны — у них нет длительных периодов безделья и апатии.
Если ты прошел Строгановку, Сурок или Репу и не бросил кисти – ты, скорее всего, стал неуязвимым вездеходом, который одолеет любое бездорожье.
Но, конечно, существующая образовательная система очень жесткая, совершенно не учитывающая реалии сегодняшней культуры. При этом не очень понятно, как привыкшим к ней преподавателям учить молодого человека, жаждущего самореализации и не желающего оглядываться на прежние академические нормативы, оставаясь в рамках тех или иных учебных нормативов.
— Но в ваших работах чувствуется знание этих самых нормативов.
— Позволю себе особо прокомментировать этот момент, зайдя издалека.
Для художника очень важно научиться быть собственным зрителем. Если ты не имеешь возможности взглянуть на себя сторонним взглядом и осознать свое творчество как некую внешнюю систему, можно утратить чувство реальности.
Я понял, что мои первые вещи во многом были попытками в экспресс-режиме обрести свой собственный почерк, причем в худшем варианте манеры, досаждающей свой броскостью. Года три — четыре поработав, проведя несколько персональных выставок, я, наконец, получил возможность осознать себя как собственного зрителя.
Я увидел, что именно умею делать лучше, чем некоторые другие – например, рассказывать истории, затевать иронические игры на территории искусства. Для этого мне был нужен максимально доступный язык – тогда я осознанно начал его менять.
И вот видимость школы, которая явно сказывается, по вашим словам, в моих вещах… это результат намеренного сдвига. Я же буквально заново начал учиться рисовать и писать, пытаясь отстраниться как от корявых академических заскорузлостей, так и от выхолощенных эффектов современной живописи. После нескольких лет самостоятельного творчества я просто понял, что мои идеи уместнее выражать именно такого рода языком, тяготеющим к универсализму. Зачем нужны в моем художественном мире дождями льющиеся потеки краски, лихие сверхпастозные мазки в духе Адриана Гение – все это оказывается излишним, а значит, вредит общему замыслу работы. (Наверное, я могу показаться этаким адептом строгого вкуса, критикуя тяготение к нарочито живописным эффектам. Я далек от энгровской строгости, но нередко наличие подобных приемов — лишь симптом инфопередоза ищущего автора, налиставшегося до самозабвения каталогов с аукционов и персональных выставок прославленных художников).
В результате такого сознательного очищения собственных изобразительных приемов, результат, к моему собственному удивлению, начал восприниматься зрителем как некая особая авторская манера
Нередко приходится слышать что-то вроде «напишите в вашем стиле». Это, конечно, очень забавно, учитывая мое изначальное желание прийти к некому обобщенно-универсальному языку.
Софья Боровикова, Москва, 2018