ВАЛЕРИЙ КОШЛЯКОВ. DOMUS MAXIMA

В музее архитектуры проходит выставка ВАЛЕРИЙ КОШЛЯКОВ. DOMUS MAXIMA

Это видео о выставке и о самом художнике.

Ниже ссылки на интервью художника, которые я использовала и некоторые цитаты из них.

Выставка «ВАЛЕРИЙ КОШЛЯКОВ. DOMUS MAXIMA» Телеканал ФОРМУЛА ЖИЗНИ

Серый цвет в моих ранних работах- символ дистанции их от нас. Это смытая античность. Цвет я ввел как развитие, потому что руины архитектуры — камни, а руины живописи — фрагменты цвета.

Зал окон. Если раньше я рисовал открыточные виды, здесь я начал говорить языком Пиранези наших дней. Он создавал некую фантастику в конкретных туристических местах. Сначала он рисует некую узнаваемость, потом добавляет деталей и ракурсом подчеркивает циклопический масштаб и пафос духа.

Второй зал — инсталляция. Он о Франции, центре Европы и месте, где я живу. Это выброшенная резная мебель, для которой я решил нарисовать цветной задник. По сути, это не картины. Эти остатки напоминают нам о хрупкости культуры. О том, что сложившийся образ Европы умирает, его нет. Его нет не через войну, а через современную культуру, которая отрицает его как знак. Ей нужно место, чтобы расти.

Было два французских архитектора, известных своими проектами Леду и Булле. [Эта работа отсылает к их творчеству] .

Это одно из зданий, которое не несёт ни религиозных функций, никаких. Чистый культурный символ.  Он был построен, разрушился, через него видны звёзды, а под ним лежит хлам.

Зал порталов. Портал — главный шедевр. В его сознании участвовало множество людей. В отличие от современности, когда здания делает один человек. Мы не можем полюбить километры стекла и бетона. Произведения, в создании которых участвовали десятки профессионалов. Мы имеем дело с артефактом, с которым сейчас невозможно конкурировать. Это не картины, это что-то вышедшее из этой разбитой мебели.

Я отказался от акриловых красок, я пришел к фресковому письму, это холст, темпера. Это старый язык. Это имитация фрески. Стена меня больше волнует, чем живописная плоскость. Поскольку фреску никто не заказывает в наше время, [а создать ее] это большая мечта и счастье художника.

Я не современный художник, я не исследую языки. Я только повторяю старое и мой проект только в том и состоит, чтобы подчеркнуть эту связь.

Тут реальный интерьер эпохи викторианства или Наполеона III. И на фоне него возникает Рамзес. Для нас все ушедшее, все прошлое, а между ними две тысячи лет. Интересное явление — человек не может почувствовать время. Это не про искусство, а про вечные терзания и энергию исчезновения.

Зал архитектурных фантазий, это наше пространство.

Две картины, которые противопоставлены друг другу. Клуб Зуева и театр советской армии. Его ругают все архитектуры. Но это барочная программа, не функциональная, архитектура для духа.

Две противоположные и сосуществование идеи — там ВХУТЕМАС, конструктивизм, тут клуб Жолтовского, служителей Аполлона.

Последний зал был зал мещанства и пошлости, но когда я его стал делать, оказалось, что в наши дни это приобретает смысл простого человеческого счастья. После всего пафоса, что я нарисовал, все эти люстрочки очень человечные. Это лирическое отступление, которое не нужно ассоциировать с тем, что я делаю.

Валерий Кошляков: «Периодически я с удовольствием исследую национальные вопросы».

Еще в юности мы с друзьями пришли к тому, что вместо особого языка нужно делать нечто другое. Меня до сих пор интересует такой тип художника, у которого нет конкретного языка. Я приехал в столицу, и все, что я любил, считалось плохим. Сколько себя помню, был всегда как в осажденной крепости. Я стал использовать образы, которые считаются пошлыми в модных кругах. Но это не поп-арт, как Джефф Кунс, который вышел за пределы классической культуры. Я остался внутри.


Валерий Кошляков: «В России всегда требовалось искусство для отдыха»

Искусство становится, на мой взгляд, менее искусным и ремесленным.

Когда-то художники рисовали для Ватикана и для королей и больше ни на что не ориентировались, никто не отрицал и не сомневался ни в живописи, ни в рисовании. 

Сегодня у художника отобрали его творческий покой. Когда общество покончило с религией, художник потерял церковь как главного заказчика, затем с изобретением фотографии он потерял заработок от семейных портретов на заказ, когда мог прожить и без поддержки государства. А сегодня ничего этого нет: госзаказа нет, он для нас невозможен, архитектура и интерьер, еще один важный хлеб художника, сегодня полностью в руках дизайнеров.

Но самое главное изменение, конечно, находится в новом искусстве. К его демократизации приложилось и само искусство: так, например, импрессионизм из-за своей кажущейся легкой формы породил тысячи эпигонов, которых и сейчас можно встретить в России с этюдниками. Затем абстракция (это касается уже Запада) родила с 1950-х по 1990-е годы миллионы эпигонов, потому что был спрос. Далее приходит новый этап в истории, на мой взгляд, беспрецедентный по качеству и количественному составу артистов — contemporary art, где образование всем можно получить просто в библиотеке, важно лишь любить читать и быть информированным. В этом искусстве уже не важно, кто первый что-то сделал, так как новопришедшие быстро аннулируют достижения предыдущих из-за легкодоступной формы. Главным требованием становится не качество работы, а ее презентация, и абсолютно забывается, что искусство — это жесткая конкуренция, но только не с современниками, а с прошлым, с их качеством и требованиями. И пока скульптуры Праксителя не разбили в Лувре, а Рубенса не сожгли (как хотели авангардисты), ни у сегодняшней, ни у будущей халтуры не будет никакой дальнейшей жизни, кроме восторгов ныне живущих современников.

Эти люди работают только со смыслами, но не вникают в форму, и получается как бы упрощенный вариант восприятия и общения, сленг.

Актуальных тем в искусстве, наверное, нет. А актуальное искусство как термин в арт-тусовке — это то, что сделано без применения старых знаний, а только новыми средствами и в новых материалах, или то, что вызывает споры у публики и оставляет вопросы. Это практика авангарда, которой всего лишь сто лет. А искусство живет три-четыре тысячи лет с иной практикой. А если брать актуальность жизни, какой она была и будет, то актуальность у нас у всех одна (если медицина и наука не в счет) — это то, как этого жестокого чудака, человека, удержать в узде от войн и преступлений, как общаться, как просвещать и воспитывать.

Западное искусство, западные художники сейчас с ней не работают, считая, что это уже китч и прошлое, что всё отработано, а мы будем работать с безобразным, с яркими кислотными красками, продолжая по инерции идею авангарда. Из их искусства ушли человеческие чувства и переживания, остается одна игра смыслов или спекуляция.

А перед чистым холстом желаний и надежд всегда много, хочется вернуть большие цветные плоскости для зрительного, медленного рассматривания, и чтобы это не походило на гладкий плакат, блестящую рекламу или фотографию, чтобы не мелькало видео, и глаз успокаивался, как на старой живописной стене дома.

Если из всех моих интервью складывается впечатление, что я человек из XIX века, который ругает всё современное, то это далеко не так. Может быть, это касается моего личного отношения к происходящему, но в искусстве я также ставлю новые пластические задания, и этот язык может объяснить только подготовленный искусствовед. Я тянусь к художникам и здесь на Западе, которые работают со сложной классической культурой: Киферу Люперцу, Нео Рауху, к современным французским живописцам: Гарусту  и Филиппу Конье, кто работает со сложной живописной культурой. Но говорить в этой ситуации о нашей автономии проблем ни здесь, ни в России не получается, потому что галеристы и критики всё смешивают.